Американский кинорежиссер Джулия Локтев оказалась в Москве в исторический момент, когда в Кремле готовились к войне и спешно уничтожали то, что ещё оставалось от гражданского общества. Она планировала снять документальный фильм об "иноагентах", но исторические события скорректировали замысел.
Первая часть документального сериала "Мои нежелательные друзья" называется "Последний воздух в Москве". Джулия Локтев снимала журналисток телеканала "Дождь", "Важных историй", "Новой газеты" и других оппозиционных медиа осенью и зимой 2021-2022 года. Среди её героинь — Анна Немзер, Алеся Мароховская, Елена Костюченко, Соня Гройсман, и их глазами мы видим, как власть расправляется с "Мемориалом", запрещает акции протеста, ужесточает цензуру и — после начала полномасштабной войны — ликвидирует оппозиционные СМИ.
Фильм был показан на фестивалях в Нью-Йорке, Берлине, Карловых Варах, а следующая, ещё не вышедшая его часть, "Изгнание", расскажет о том, как сложилась судьба героинь фильма после эмиграции. Все они уехали из России.
О своей работе над фильмом "Мои нежелательные друзья" Джулия Локтев рассказала в программе "Культурный дневник".
— Вы родились в Петербурге и уехали с семьей в США. Как складывались ваши отношения с родиной?
— Я уехала в конце декабря 1978 года, через несколько дней после моего девятого дня рождения. Это был как полёт на Марс, такая эмиграция, где тебе говорят: "Попрощайтесь с бабушкой, с дедушкой, с тётей, вы их никогда не увидите". В 1991 я вернулась прямо на распад Советского Союза. Я приехала за несколько дней до того, как объявили о создании СНГ.
— Знаю эмигрантов, которые травмированы советским опытом, антисемитизмом и вообще советской жизнью, и не хотят ничего слышать о родине. Это не ваш случай?
Мне казалось, что русский – это какой-то частный язык, семейный, на котором никто другой не говорит
— Ну, мне было 9 лет, я не очень была травмирована в детстве. Ещё важно сказать, что мы оказались в Колорадо, где не было никаких эмигрантов, так что я говорила по-русски только с родителями. То есть мне казалось, что это какой-то частный язык, семейный, на котором никто другой не говорит. И это очень необычно, потому что многие люди живут в местах, где есть другие эмигранты. Так что у меня вторая половина детства была суперамериканская. Я вернулась в 91-м, потому что хотела увидеть, где я родилась, и попутешествовать по России, по Средней Азии. Я провела там 5 месяцев одна.
—Мне показалось, что ваша история похожа на историю Маши Гессен, которая тоже уехала, когда была школьницей, а потом вернулась в Россию и решила надолго остаться. Вы видите такую параллель?
— Маша уехали, и потом вернулись жить. Я это никогда не делала. Я не жила в России. Я вернулась в 91-м в распадающийся Советский Союз, а потом приезжала только на кинофестивали, когда меня приглашали на несколько дней. Я не часто там бывала.
— А как вы познакомились с героинями вашего фильма?
— Я познакомилась с Аней Немзер через Машу Гессен, кстати. Это единственная из героинь, которую я знала до того, как мы начали снимать. С остальными мы стали друзьями в течение съемки. Аня была моим ключом к этому миру.
Летом 21-го года я прочла в New York Times, как объявляют журналистов иностранными агентами. И там была классная фотография Оли Чураковой и Сони Гройсман, которые выглядели как девушки, которых я могла бы встретить в Бруклине. Они начали подкаст "Привет, ты иноагент". Я его прослушала, и мне он показался суперинтересным. И тогда я подумала, что подкаст невозможно перевести, но можно сделать фильм. Я позвонила Ане, которая в то время начала на "Дожде" прекрасную передачу "Кто здесь власть" о правозащитниках и людях, которые старались сделать общество лучше. Мы думали, что это будет фильм про молодых журналистов и журналисток, которых объявляют иноагентами, и как они справляются с этой новой реальностью. Но потом случилось то, что случилось.
— Это фильм или сериал? Какой для вас идеальный формат его показа? Вы хотите, чтобы зритель погружался в него в кинозале, или всё-таки он рассчитан для телевидения?
— Я не привередливая. Я не различаю между фильмами и сериалами, потому что часто мы смотрим фильмы в кровати, на ноутбуке, или смотрим сериал как шестичасовой фильм подряд. Конечно, другой опыт, когда ты смотришь с группой людей в кинотеатре, но мне кажется, можно смотреть и так, и так. Сейчас показываем на фестивалях, а в августе он будет в одном из лучших кинотеатров Нью-Йорка Film Forum, там он будет разделён на две программы, чтобы зрители смотрели первую, вторую и третью главу в один день, а четвёртую и пятую в другой. Иногда это мы делаем как марафон. Потом, я надеюсь, будет в стриминге.
— Будет и вторая часть – "Изгнание". Завершена ли она? И когда выйдет?
Россия бомбит Украину. Все против этой войны. Они журналисты, но у них нет медиа
— Да, это всегда шокирует людей, когда я говорю, что фильм пять с половиной часов, но это только первая половина. Да, будет ещё пять часов про изгнание. Там тоже пять глав. Две уже смонтированы, и сейчас я в середине монтажа третьей из пяти. 2 марта все журналисты вынуждены были уехать. А вторая часть начинается два дня спустя, 4 марта. Мы в Стамбуле, и мой персонаж говорит: "Вчера я была ведущая на "Дожде", а сейчас я просто какой-то лузер в Стамбуле". У них нет работы, и одновременно происходит самая важная история их жизни. Россия бомбит Украину. Все против этой войны. Они журналисты, но у них нет медиа, и надо очень быстро разбираться, как дальше быть. И одновременно огромное количество, как у всех вынужденных эмигрантов, которые выезжают с чемоданчиком, бытовых проблем, которые надо решать. Но самое важное – это как продолжать работать. И три года я снимаю их до нынешнего момента.
— Меня удивило, что ваши героини очень любят Москву и не хотят уезжать. Мне кажется, что собянинская Москва такая страшная, давящая, кругом люди в форме, очень неприятное ощущение.
Мы переживаем всё с ними. И потом эмиграцию тоже проходим вместе с ними
— Почти всем моим героиням 20 с чем-то лет. Это мир, в котором они выросли, это то, что они знают. Понятно, что всем нравятся круглосуточная доставка и удобства, но, я думаю, это не то, что они любят. Они любят дом, маму, папу, друзей, общество, комьюнити. Люди потеряли очень-очень много, когда эмигрировали. Все были вместе, и было чувство цели, и до сих пор есть чувство цели, это был целый мир людей, которые разделяют твои взгляды и борются за что-то, и вы все вместе. Мне кажется, тут Собянин не очень при чём. Это чувство потери своего дома я понимаю на собственной шкуре.
Все мои персонажи уехали, и они невозвратные сейчас, потому что их арестуют, если они вернутся. Если у кого-то умирает папа, как случается с одной из журналисток, она не может вернуться, потому что ей говорят: "Ты не в госпиталь поедешь, а в тюрьму". Так что я понимаю, что это серьёзная потеря.
Мне очень повезло, как режиссеру, что я начала снимать этих невероятных персонажей, которых я обожаю, за 4,5 месяца до 24 февраля. Мы переживаем всё с ними. И потом эмиграцию тоже проходим вместе с ними. И первые дни эмиграции превращаются в годы. Многие зрители мне говорят: "Спасибо, что ты передала то, что мы пережили". И я поняла, что для меня это тоже очень важно.
— Наверное, за вами следили, поскольку скрыть такие съемки невозможно. Думаю, что было вокруг много агентов российских спецслужб. Ощущали ли вы слежку и вообще опасность во время работы над фильмом?
— Я снимала на айфон. И снимала почти всё в частных пространствах: на кухнях, на работе у людей, в такси и так далее. Снимала одна, без команды. На айфон снимает много людей. Если следили, то я не знала.
Мы останавливались на Пушкинской в первые дни войны. Там была просто стена "космонавтов", мимо которой надо было проходить каждый раз. Но я не снимала эту стену, старалась не светиться особенно. До этого я делала пару игровых фильмов, которые показывались в России, но мне не казалось, что они давали причину за мной следить. Небезопасно было ходить в "Важные истории", в "Дождь" и "Новую газету", а мои персонажи ходили туда работать. Так что мне трудно говорить о своей безопасности, когда мои персонажи чувствовали себя небезопасно каждый день.
— Вы уехали в начале марта 2022 года. Не было желания остаться и посмотреть, что дальше будет в Москве, и запечатлеть это на свой айфон?
Изгнание это не эмиграция, ты не переезжаешь куда-то, ты уезжаешь откуда-то
— Фильм про людей. Я снимала его как игровой фильм через людей, с которыми мы переживаем все, и я уехала через день после того, как уехали все мои персонажи. Мне некого было снимать в России. Я осталась на один день, чтобы загрузить съемки в "облако", я все время выдавала драйвы людям, чтобы вывозили, потому что я очень боялась потерять съемки. Съемка выехала, и я уехала на следующий день. Мне важнее было снимать людей уже в Стамбуле, потом в Тель-Авиве, потом в Тбилиси, потом в Праге, в Риге. Я снимала в очень многих городах эмиграции.
Так-то, конечно, мне любопытно было бы остаться. Но это уже не профессиональный, а человеческий интерес. Но мне надо было снимать моих персонажей, а они уехали.
— Вы подчеркиваете в фильме, что Москвы, которую вы показываете, больше нет. Но парадокс заключается в том, что Москва с круглосуточной доставкой, ресторанами, с развлечениями осталась. Не было у вас желания снова приехать и посмотреть, что происходит?
— Мне выдали визу на три года в октябре 21-го. Она уже кончилась. Меня остановили на выезде, долго досматривали. "А, у нас завис компьютер, извините, это не вы". И я уже поняла, что не смогу вернуться. Особенно сейчас, после этого фильма.
Одна из журналисток говорит во второй половине фильма, что все там так же, как было. "Люди сидят в кафе, прекрасное лето. Только нас тут нет". Для большинства людей это ужасающее и странное ощущение, конечно.
— Вы застали исторический перелом, который останется в учебниках. Какое у вас главное впечатление от месяцев, проведенных в предвоенной Москве?
— Главное, что удалось запечатлеть этот момент, как это происходит в истории. Когда я начала снимать фильм, я думала о другой исторической параллели. Люди ставили плашки, они думали, стыдно или не стыдно соблюдать этот закон. Но лягушку варят медленно, а потом очень-очень быстро. Когда это началось, я думала, что вот если бы кто-то мог снимать в Германии в 35-м году Нюрнбергские законы, когда людям просто надо было ставить плашки. Переживать это с ними и запечатлеть это с ними. Я невероятно как-то благодарна журналисткам, что они мне и зрителям дают пережить это все с ними.
У нас есть тестовый клуб кинозрителей, где я показывала фильм людям, которые ничего не знают про Россию. Я первую главу показала людям из разных стран (я живу с девушкой из Тегерана, у меня друзья, которые выросли под диктатурой в Аргентине, были девушки из Туниса, из Мексики, из Китая), и вот люди, которые выросли в других таких странах, сказали, что они никогда не видели что-то, что так показывает, как люди живут под авторитаризмом, когда жизнь вокруг продолжается, и матча-латте везде, все прекрасно, а ужасные вещи происходят. А в 2025 году американцы мне говорили: "Ой, это о нас", и это, мне кажется, помогает людям понять, что мы сейчас переживаем, и это тоже важно.
— Трампизм напоминает вам эти события?
— Происходят ужасные вещи, забирают в немаркированные машины людей, а мой район, когда я гуляю в Нью-Йорке, выглядит как будто собянинская Москва, прекрасно. Но ужасные вещи происходят, и этот когнитивный диссонанс очень важен. Когда я снимала и монтировала, мне казалось, что для американцев это фильм про какие-то неприятные вещи, которые происходят в неприятных странах, где президент выбирает журналистов в пуле, где арестовывают ректоров университетов, прессуют журналистов, а сейчас это начинает выглядеть чуть-чуть похоже здесь. Я не говорю, что это эквивалент, не всё одинаково, есть огромная разница, но это дает способ понять, что с нами здесь происходит.
— Можете представить третью часть вашего сериала о том, как героини возвращаются в свободную Москву?
— Конечно, это было бы прекрасно, но это трудно представить. Когда мы уехали из Советского Союза, мы как будто улетали на Марс, навсегда. Моим родителям было сорок лет, моя мама до сих пор говорит с тяжелым русским акцентом, но говорит: "I'm from Colorado". То есть они эмигрировали, чтобы стать американцами.
Но изгнание это не эмиграция, ты не переезжаешь куда-то, ты уезжаешь откуда-то. Если ты в Амстердаме, в Чехии, в Америке, в Лондоне, ты не едешь туда, чтобы стать англичанином, чехом, американцем, голландцем, потому что все эти люди продолжают каждый день работать на будущее России, продолжают рассказывать правду, работать для страны, куда они, наверное, не вернутся. Может быть, через десятки лет будет такая возможность. То есть я могу это со стороны думать, но им это очень больно представлять. Все они живут в этом подвешенном состоянии. Поэтому я использую слово exile более, чем "эмиграция", потому что exile, изгнание – это совсем другое состояние, чем просто эмиграция, которую, например, пережила я.
Когда мы эмигрировали в 70-е годы из Советского Союза, я не думаю, что моим родителям приходило в голову тогда, что Советского Союза через 12 лет не будет. Так что сейчас я не знаю. Конечно, все надеются, что это не вечно, но это не скоро.
— Вы видели 91-й год, так что знаете, как неожиданно происходят резкие перемены.
— Да, я заканчивала университет тогда и подала на долгосрочную визу. Провела несколько месяцев, звоня в советское консульство в Вашингтоне, и никто не отвечал, потому что непонятно было, существует страна или не существует, даем мы визу или не даем. И потом мне так волшебно выдали эту визу, что я в середине декабря 91-го на конечный распад приехала. Так что я приезжаю вовремя.
